Отдельные Выдержки Из Записей. Продолжение 6

Отдельные Выдержки из Записей. Продолжение 6

12.11.03

Получил ответ на письмо Путину по автостраховке, суть которого видна из приведенного ниже повторного ему  запроса по этой проблеме.

«Уважаемый Владимир Владимирович! В августе месяце письмом от 07.08.03 я обратился к Вам – «гаранту прав и свобод человека и гражданина» – с просьбой отменить Федеральный закон «Об обязательном страховании гражданской ответственности владельцев транспортных средств», как закон, направленный на создание еще одной дополнительной напряженности в нашем обществе, и противоречащий духу и букве  Конституции Российской Федерации.

К сожалению, это обращение без достаточных на то оснований было Вашей администрацией переправлено в Правительство Российской федерации, о чем я был проинформирован Ю. Бородиным письмом № А26-10-353886 от 26.09.03.

Попало оно, как принято, в самую «заинтересованную» организацию – Департамент страхового надзора Министерства финансов Российской Федерации. Именно поэтому я получил от него письмом от 31.10.03 довольно пространный, но абсолютно формальный ответ-отписку, вне какой-либо деловой реакции, по сути мной изложенного.

Единственное, что может быть достойно упоминания и что может быть признано относящимся к поднятому мной вопросу, так это лишь приведенная в данном ответе ссылка  на статью 55 Конституции Российской Федерации,  в которой идет речь о допустимости ограничения прав и свобод человека и гражданина «только в той мере, в какой это необходимо в целях защиты…здоровья, прав и законных интересов других лиц…». Эту фразу заместитель руководителя Департамента Г. Ершова  представила в  качестве главного (и единственного) «конституционного основания» для издания рассматриваемого «Закона». Однако насколько названная ссылка правомерна и обоснованна в данном конкретном случае? Да, абсолютна не правомерна! Но таков уровень наших законодателей, и отнюдь не в виде исключения.

В части остальных, перечисленных в статье 55, целей, а именно, защиты «основ конституционного строя, нравственности, обеспечения обороны страны и безопасности государства», статья абсолютно трактуема. А вот в части, «здоровья» и, особенно, «прав и законных интересов других лиц» применительно к акту принудительного страхования эта цель явно не однозначна в силу ее двойной направленности. Ибо, защищая права одних, причем тех, которым «вред» может нанесен только в потенции и в будущем, «Закон» ограничивает права других прямо в настоящем, и, к тому же, на порядок в большем их числе по отношению к первым. Он прямо идет вразрез с оговоренной Конституцией презумпцией невиновности огромной армии автоводителей, которые в возможном будущем окажутся абсолютно непричастными  к планируемо-ожидаемым «страховым случаям». Я не говорю здесь о других здравого смысла доводах, изложенных в моем письме от 07.08.03.

Решение данной проблемы, с учетом всех сопутствующих ей жизненных условий, я усматриваю только в добровольном страховании.

Прошу Вас поручить рассмотреть мои соображения и просьбу, по существу в них приведенного, Вашей администрацией».

16.11.03

Сегодня послал по электронной почте письмо Жириновскому по «автостраховке».

Знаю, что КПД моих усилий – нижайший. Хотя, почти все, о чем я написал года два назад Путину, сегодня так или иначе взято на вооружение, чуть ли не всеми думцами, а кое-чем занимается и он сам, к сожалению, с ничтожнейшим КПД.

22.11.03

В 1911 году после убийства Столыпина председателем Совета Министров Российской империи был назначен Коковцев. Это о нем оригинал Витте сказал, что «Коковцев человек рабочий, по природе умный, но с крайне узким умом, совершенно чиновник, не имеющий никаких способностей схватывать финансовые настроения. Он умеет говорить очень хорошо и очень длинно, за что московское купечество прозвало его «граммофоном». В части моральных качеств человек честный, но карьерист…». Однако, давая такую частную характеристику, Витте в другом месте, уже в общем виде, со своих позиций незаурядного мыслителя, отмечая крайнюю сложность человеческого существа, писал, что «нет негодяя, который когда-либо не помыслил и даже не сделал что-либо хорошее, и такого честнейшего и благороднейшего, который дурно не помыслил и даже не сделал гадости, как нет дурака, который когда-либо не сказал и даже не сделал чего-либо умное, и такого умного, который не сказал и не сделал бы что-либо глупое».

Читаю воспоминания Коковцева и нахожу в них полное подтверждение приведенному и моему представлению, составленному после прочтения первых его автобиографических строк о «44 годах, без всякого перерыва, пребывания на государственной службе».

Начав с кандидата на штатные должности одного из департаментов Министерства юстиции и прослужив всю жизнь в мире ханжества, подобострастия и «соревновательного» движения вверх по ступеням карьерной лестницы, не зная «живой» жизни, он не мог выработать в себе ни настоящей предприимчивости, ни достойной большого человека самостоятельности. Вся энергия, весь его творческий потенциал ушли на «представительство» в мире власти и ее ближайшего окружения.

Именно поэтому девять десятых мемуарного труда Коковцева состоит из описаний встреч с разными деятелями, и более всего с Николаем II и другими царствующими особами, немедленных после подробнейших записей, чтобы, упаси Бог, ничего не упустить, не забыть и не исказить при беседе сказанное и передать «надлежашим образом» верноподданнические чувства. И все – вне естественной реакции нормального человека на мерзостную придворную обстановку, роскошь, мишуру и бездеятельное пребывание в них многочисленного сословного семейства, вне весьма наглядной при этом собственной демонстрации нам ограниченности и тупости государя. Тот только и делал, что постоянно принимал какие-либо мало взвешенные или вовсе ошибочные решения,  а Коковцев каждый раз выручал государя и придумывал «красивые» выходы из «недостойных», ничего общего не имеющих с государственным управлением, ситуаций.

Несколько примеров.

Государь, в связи с распространяющейся в печати критикой двора за связь с Распутиным, предлагает Коковцеву «подумать об издании такого закона, который бы давал правительству известное влияние на печать, которого у нас совсем нет». Коковцев в ответ столь же витиевато разъясняет, «что издание такого закона, который давал бы правительству в руки действенные средства воздействия на печать, – нам не удастся, потому что Дума никогда не решится облечь правительство реальными правами относительно печати, не пойдет ни на какие ограничения свободы печатного слова из опасения встретить обвинение в реакционности и того менее пойдет на ограничение, проповедуемое, как требование крупного денежного залога, с правом обращать  взыскание за нарушение постановления о печати». И государь,  проникшись убедительными доводами, «как-то незаметно прекращает разговор и переходит на менее острые темы».

Другой случай. Государь обиделся на Думу и ее председателя Родзянко. Коковцев наставляет: «Ваше величество, переборите  ваше минутное личное нерасположение к Родзянко, если оно у Вас существует, как и чувство раздражения Думой, не давайте победы тем, кто будет торжествовать в случае Вашего разрыва с Думой, и дайте мне возможность посчитаться с кем следует открытым образом в комиссиях и  общем собрании Думы». Предлагает государю послать Родзянко записку такого содержания: « У меня решительно нет свободной минуты. Прошу Вас прислать мне Ваши доклады. Я приму Вас по возвращении». Государь «повеселел, взял набросок и сказал: «Вы опять меня убедили, я готов послать Вашу записку. Вы правы, лучше не дразнить этих господ…».

Витте ходатайствует перед его императорким величеством о выделении ему по случаю «тяжелого положения» пособия в сумме двухсот тысяч рублей. После пространного, как обычно, доклада Коковцева по данному вопросу, государь спрашивает: «Так что, нужно отказать Витте или даже ничего ему не отвечать?». Нет, опять наставляет Коковцев: «Нужно исполнить просьбу, и дать графу  Витте то, о чем просит. Будет правильным ответить милостью на обращенную просьбу и лучше выдать деньги, нежели отказать в них, чтобы каждый знал, что государь не отказал своему министру, оказавшему государству большие услуги…». Государь все оценил и сказал: «Вы правы, пусть будет по Вашему, только не подумайте, что Витте скажет вам спасибо, – он вас не любит, но я непременно передам ему, что вы склонили меня исполнить эту просьбу».

Характеристика Коковцева графом Витте, сделанная задолго до написания этих мемуаров, – безукоризненна и по краткости, и по точности. Деятельность Коковцева еще одно подтверждение тому, что революция и «необходимая» для нее ненависть народа, готовятся  существующим строем, его властью  и ее окружением. Кстати, о тогда уже наступавшей революции – у Коковцева нет почти ни слова, за исключением чисто бытовых переживаний от «вдруг» случившейся катастрофы, когда он уже не был премьером.

Одна, можно сказать, в воспоминаниях Коковцева придворцовая, истинно  «грамофонная» говорильня. Однако в ней-то и заключена ее значимость, ибо трудно придумать что-либо столь мощно характеризующее  исходную причину революции – пустую, беспутно-наглую и праздную жизнь двора, его окружения и тогдашней власти.

05.12.03

О книге Нисковских. Как-то я отметил исключительную силу человеческой  страсти, когда действует не разум, а то, что определяется природной сутью человека и его бытием. Когда из-за элементарного завода, обиды, оскорбления человек становится невосприимчив к любым аргументам. Здравый смысл отступает перед упрямством. Компромисс, достигаемый в великих делах, становится не возможным в мелочах. Позиция лояльного арбитра моментально меняется, как только он становится сторонником одного, а еще больше, если вдруг проникается своей собственной.

В своей книге Нисковских называет Сталина, потрясавшего миром, и «заставившего» написать о нем тысячи книг, статей, воспоминаний, «одной из самых одиозных личностей двадцатого века». Считает «в высшей степени аморальным бросать на одну чашу достижения страны, а на другую человеческие судьбы» и, вместе с тем, как бы противореча себе, признает, что «история сохранит все, включая и светлые и мрачные ее стороны». И верно, конечно, последнее. Когда это нам известная, нас особо занимающая история делалась не «аморальным» образом? И вообще, в части оценки деяний великих людей следует для объективности не забывать известное высказывание Гегеля.

«Всемирная история совершается в более высокой сфере, чем та, к которой приурочена моральность и которую составляет образ мыслей частных лиц, совесть индивидуумов. Нельзя к историческим деяниям и к совершающим их лицам предъявлять моральные требования, которые неуместны по отношению к ним. Против них не должны раздаваться скучные жалобы о личных добродетелях, смирении, любви к людям и сострадательности… Великая личность вынуждена растоптать иной невинный цветок, сокрушить многое на своем пути». Или Энгельса  (тоже неглупого человека, если отбросить его непомерную увлеченность марксизмом), который упоминал о том, что любой исторический процесс сопровождается великими бедствиями. 

Добавлю от себя, что такая личность, как правило,  появляется и действует на грани исторических эпох, когда идиотизм предшествующей достигает такого уровня, что он не может быть низвергнут без насилия. Того «суда истории, о которых я не раз упоминал.  

В утверждениях Нисковских усматривается еще и тенденциозность. Отмечает он, например, «грандиозные успехи», наличие в стране «эмоционального подъема, способствующего успешному свершению грандиозных планов», но в контексте одного негатива.  Индустриальные объекты строились у нас «за счет продажи зерна и продовольствия за рубеж» и создания в стране «искусственного голода»; «развитие промышленности происходило за счет бесплатного труда миллионов каторжан, многие ученые и конструкторы создавали свои шедевры за решеткой «шарашек» и т. д. А где же, спрашивается, остальные, что «не сидели», и откуда у них энтузиазм и самозабвенное отношение к созидательному труду и, особенно, как раз в те сталинские годы? Ведь развал-то системы  начался после Сталина и отнюдь не от того, что было «покончено с крепостным правом на селе», исчезла «дармовая сила» лагерников и некому стало работать. Были к тому более глубокие основания. У меня об этом написано много доказательнее. Но откуда такая предвзятость у весьма умного мужика, конструктора и даже аналитика по самому характеру своей профессии?

У нас с Виталием почти одинаковое социальное положение.  Мы из преуспевающих крестьян, которые, как он замечает, были не «богатыми и не бедными», но, как мне кажется (по крестьянским меркам), все же были больше богатыми, о чем можно судить по приводимым нами конкретным фактам из жизни его и моих предков. А вот после революции пути наших отцов разошлись.

Его отец, Максим Касьянович, с которым я был хорошо знаком и который мне был очень симпатичен, в 18 году попал в белую армию, через два месяца со своим приятелем из нее бежал обратно в родное Баженово, некоторое время скрывался, а затем вступил в красную армию. Несмотря на свое четырехклассное образование, быстро очаровал молоденькую машинистку Оленьку, окончившую гимназию и прекрасно знавшую французский и немецкий языки, тут же вступил в партию и вскоре был откомандирован в Екатеринбург, где ему  предложили перейти  на работу в ЧК. Затем Вятка, он уже начальник железнодорожного отдела ГПУ. Снова родной Урал, где он (своевременно) оставляет органы ЧК, но не совсем, поскольку назначается прокурором, и лишь еще через какое-то время переходит на хозяйственную работу. Несколько лет возглавляет в Кыштыме трест «Уралграфиткорунд», в 33 году назначается  директором графитового комбината в Одесской области, очень быстро переезжает в поселок Ульяновка  на крупный сахарный завод, а спустя несколько месяцев назначается директором и поселяется в квартире, бывшего не то владельцем, не то управляющим этого завода, отца известного Пятакова.

Куда делись предшественники на графитовом комбинате и на сахарном заводе, и чем занимался он в органах, Виталий умалчивает, но весьма подробно, с детской непосредственностью бытоописует тех лет жизнь.  Директорский дом, расположенный на территории завода. Довольно большая удобная квартира в доме, где кроме них, занимающих весь первый этаж, на втором жили семьи главного бухгалтера и главного химика завода. Примыкавший к дому фруктовый сад. Различная домашняя  живность.  Пионерский лагерь, куда его отвозил в повозке, запряженной парой лошадей, кучер Франц. Частые в доме высокопоставленные гости отца. Повар, который приходил к ним и развертывал «бурную деятельность на кухне перед приездом особо важных персон».

Наступает 37 год. Отца исключают из партии, снимают с работы. И они всей семьей  оказываются в родном Баженово.

А вот другая история, не написанная, но многократно рассказанная Борисом Сомовым. Его отец старый большевик активный участник послереволюционных событий, но как и отец Нисковских, взял в себе жены не простую крестьянку, а поповскую дочь, изумительную женщину. Позднее она стала директором 22-ой школы на Уралмаше, и ее любили чуть не все ученики. Одно время мы с Сомовым, когда его родители были уже глубокие пенсионеры (опять отмечу – мне очень симпатичные люди) и почти безвылазно летом жили у себя в учительском саду на окраине Уралмашевского поселка, бывали у них чуть не каждый воскресный день, и одно время строили даже им новый дом. Так вот его отца – секретаря райкома партии – где-то в тридцатые годы исключают из партии, семья переезжает в Свердловск и поселяется (после райкомовской-то жизни), в одну комнатку. Но относительно быстро Сомов восстанавливается обратно в партии и приобретает даже статус старого большевика. Каким образом?

В бытность его секретарской деятельности он познакомился с молодым парнем комсомольцем, которого Борис называл всегда, не иначе как Ванькой. Этот Иван Шишлин стал протеже отца Сомова, очень быстро пошел в гору по линии НКВД и во времена «ежовщины» оказался в Свердловске. Занимал ответственный пост, жил в трехкомнатной квартире с паркетными полами и с окнами, выходящими на дом Красной армии, который мальчик Боря  с огромным любопытством рассматривал в ваньковский бинокль. Возможно, не без содействия Шишлина Сомова – отца и восстановили в партии. Что же здесь удивительного? Да, как и у Виталия, – человеческая избирательность, но только у Сомова уж вовсе гротесковая. Сталин, при котором пострадал Сомов старший, стал в глазах Бориса не кем иным, как параноиком, а Ванька, сталинский палач, у которого руки были, по словам того же Бориса, «в крови по плечи», – его кумиром. 

Почему это я так подробно о той их жизни? А потому, что оказался под впечатлением до этого прочитанной книжки, кажется, Рогова, в которой представлена, точно такая же, но только не районного, а союзного масштаба, начальническая жизнь.

Рогов старший тоже становится чекистом с первых послереволюционных лет, переводится в Москву, затем  в 34 году, видимо,  в связи с убийством Кирова, – в Ленинград, а вскоре, естественно, не без личного указания Сталина, возвращается обратно и назначается… комендантом Кремля. В 39 году он кончает жизнь выстрелом из пистолета в кремлевском кабинете.

Рогов младший так же ничего не пишет о занятиях отца, кроме его карьерно-номенклатурного перемещения, но с подробностями описывает барскую жизнь своей семьи. Восьмикомнатную квартиру в охраняемом круглосуточно полуособняке. Светскую жизнь нигде не работавшей матери, имевшей каждодневное «право» на два места в любом московском театре. Свои детские, от скуки, поездки по Москве с личным шофером отца…

И так же, но только на два года позже и в другое место, их семья высылается из Москвы.

Главное, в этих повествованиях, как у многих других детей подобной судьбы, одинаковое отношение к репрессивной стороне жизни в нашей стране. Будто репрессии начались именно с их семей, а до этого вроде как бы ничего подобного не было, царила справедливость и сплошное благородство, Некое двойственное восприятие действительности, некая двойная мораль: до – морально, а после – аморально. Ни с Ленина и его команды  при  чьих-то «отцах», (я не говорю здесь о выше названных, которые, возможно, были достойным исключением в той обстановке массовой вакханалии), а лишь со Сталина и новой когорты других, плохих, «отцов»  начались репрессии.

И если бы, то были впечатления одних детей! Нет, и самые главные «пострадавшие», прямые организаторы и участники революции, вроде Троцкого, Бухарина и остальных, мыслили точно так же. Они будто вершили праведный суд от имени народа и по революционной необходимости, а вот их судили одни палачи и сволочи. Тут отнести все к одним исключениям уже никак нельзя.

Марксистская формула о бытие, определяющем сознание, весьма условна. Но, похоже, в части собственно жизни человека, его природной сути, она действует точно. Отсюда проистекает не только личностная составляющая восприятия действительности, но и порождаются более глубокие причины проявления массовой «аморальности» людей, и отнюдь не по одним интересам отдельных их представителей. Кем бы последние не являлись, они всегда, в большей или меньшей степени, свои желания  подчиняли желаниям «народа». Общество как было, так и остается, по образному выражению прожженного плута, стяжателя и вымогателя Талейрана, разделенным на «стригущих и стриженных». Остается прежней и природная устремленность к «роскошно-красивой» жизни власти и отирающихся  возле нее всех «стригущих», а отсюда и сохраняется ненависть к ним со стороны остальных,  «стриженных», таковой обрести не сумевших или по ходу жизни ее лишенных. Конец давно известен и в нем нет ничего, что бы шло в разрез со здравым смыслом, ибо  ненависть здесь является следствием «узаконенного» государством грабежа.  Впрочем, и об этом у меня написано тоже много.

06.12.03

В продолжение темы о сталинских репрессиях. Удивительнейшая однобокость  почти во всех писаниях. Будто все авторы собрались перед тем и договорились заранее, как свои мемуары «подоходчивее» преподнести читателю. У всех святость всего происходившего до, и сплошная мразь после. Великая вера в коммунистические идеалы, замечательные, преданные революционной справедливости люди до, и полные ничтожества следователи и судьи с «рыбьими глазами», преисполненные злобы и ненависти к своим жертвам после. Своеобразным исключением здесь является мой приятель Сомов (в части его отношения к Шишлину), хотя истоки его взглядов, как и у всех остальных. Откуда такая метаморфоза в человеческом материале?

Передо мной два повествования: «Это не должно повториться» – Газаряна, бывшего ответственного работника НКВД, и «Крутой поворот» – Гинзбург, бывшей зав. отделом культуры областной газеты «Красная Татария», жены члена ЦИК СССР и члена бюро обкома партии. Разные судьбы, но в принципиальной основе – то самое бескомпромиссное подразделение на белое и черное, абсолютнейшее непонимание жизни и психологии людей. Какое-то несусветное завихрение в мозгах, в которых (по образному высказыванию «простой неграмотной бабы рязанской» – свекрови Гинзбург) «Ума палата, а глупости саратовская степь». Куда же их было девать одержимых старых большевиков (не без моего возможного известного исключения), отлично и массово научившихся сладко по-буржуйски жить, самозабвенно болтать про коммунизм и всеобщее равенство, нахваливать Ленина и проклинать Сталина?

Не успел дочитать этих двух, как попадают на глаза еще два повествования. «Воспоминания» Швед – жены ответственного работника «Уралплана», активного коммуниста, участника    3-го съезда комсомола и 15-го съезда партии Когана. И «Как это было» Жуковской – жены члена коллегии Наркомвнешторга, а затем, последовательно: завотделом вешней торговли в Комиссии партийного контроля и замнаркома НКВД. Та же судьба, и один к одному, представления о жизни. Ничего о неправедности собственной и мужей «до» и сплошные, в окружении жен бывших чуть не «святых» секретарей обкомов и прочих больших партийных и советских начальников, повествования о тюремной и лагерной жизни «после», вне малейшей попытки отобразить истинные причины с ними случившегося – фактически полного морального разложения к 30-м годам всей партийно-начальнической среды  с ее цековскими санаториями и дачами, банкетами, театрами, закрытыми распределителями и т. п.

И, наконец, некоторое исключение. Воспоминания бывшего заместителя Главного военного прокурора Советской армии и Военно-морского флота Викторова. Написаны они, в отличие от предыдущих, с максимально возможной, им специально подчеркиваемой, объективностью. Но какой?

Объективностью поверхностной, прямо вытекающей из его должностного положения, обязывающего его формально рассматривать подобные факты с позиций «чистой» законности, в рамках, как он говорит, только того, что «он знает, что подтверждается документами» и что надо полагать, вписывается в рамки официальной юриспруденции. Но все это – вне чисто жизненных коллизий, вне элементарнейшей человеческой, как праведной так и неправедной, ненависти, здравого смыла и вне того известного, что жизнь и ее устроение неизменны, меняются лишь по обстоятельствам и времени сами люди. 

Удивительное повально-однобоко-эгоистическое отражение эпохи сталинских репрессий родственниками пострадавших или, причастными к репрессиям другими лицами. Точно так же описывают события не только эпигоны тех, что подверглись «наказанию» – старой гвардии большевиков, а и сегодняшняя, дорвавшаяся до денег и власти, братия. Все имущие дореволюционной России, во главе с царем, преподносятся сейчас нам вообще чуть ли не в образе святых. А ведь от того, что это не так и учиняется все зло на земле, ибо сегодняшняя агрессия одних к другим никогда не проистекает вне ненависти, инспирированной вчера именно этими другими. Причем почти всеми из пишущих на данную тему опускается то главнейшее, что упомянутая агрессия, есть прямой продукт относительно краткотечной революционной «беззаконности» большинства по отношению к меньшинству, а ненависть, наоборот, – результат «узаконенной» весьма и весьма длительной эксплуатации меньшинством большинства. И это последнее обстоятельство никак не может быть «втиснуто» в рамки «объективного» рассмотрения чего-либо из после революционных событий с позиций формальной законности. Тут может быть принят только Соломонов подход к оценке событий и людей, основанный на здравом смысле, как  своде неписаных, законом не установленных, но здоровым большинством общества, повторюсь, принятых норм и правил –  этому интуитивному, согласно накопленному в природе опыту, возможно быстрому и с минимальным числом нежелательных возмущений, движению по жизни.

28.12.03

Был на обеде по случаю очередной годовщины со дня смерти Льва Скобелева. Среди приглашенных его бывшие друзья по работе и учебе в институте. Пошли разговоры о прошлой «замечательной» жизни, о том, как много в ней было, особенно в 50-е годы, достойного нашего внимания. Вспомнили, по ассоциации с застольем, о тех времен изобилии в магазинах деликатесных продуктов: красной и черной икре, крабах, белой рыбе, изумительнейшего качества колбасах, их доступности даже в наши студенческие годы. Я про себя проиграл стандартный вопрос: Что это, свойство человеческой натуры, сохранять в памяти приятное и забывать плохое, или на самом деле тогда было много этого достойного? Задал себе и второй вопрос: Почему люди, часто хающие то время в целом и общем, чуть не с упоением вспоминают и  рассказывают о разных конкретных частностях, в том числе и о «самой одиозной   личности двадцатого века» – Сталине?

Не могу, в подтверждение, не привести здесь кое-чего из мною по сему поводу в разное время записанного.

Известная грузинская скрипачка Лиана Исакадзе в одной из телевизионных передач обратила внимание на то, что СССР был выдающейся музыкальной страной, и что тогда были лучше условия для искусства, чем сейчас в России, несмотря на все тех лет запреты и несвободу, в том числе и по отношению лично к ней.

В то же время шла какая-то старая картина с покойным Ефремовым в роли директора Танкограда. Он разговаривает по телефону со Сталиным.

– До меня дошли слухи, что ваша семья не с Вами. Вам не помочь в ее переезде.

– Спасибо, – товарищ Сталин, – с этим делом можно подождать. У меня к Вам другая просьба. Мне нужно усилить лобовую броню нашего танка.

– Зачем? У нас нет сигнала о ее слабости.

– Да, но у меня есть сведения, что немцы усиленно работают в том направлении, чтобы ее таковой сделать. Вот мне и надо к моменту, когда они этого добьются, поставить перед ними танк с новой, непробиваемой, броней.

– Так в чем проблема?

– Не могу получить согласие Главного конструктора, требуется Ваша помощь.

Пауза. Через минуту директор, повесив трубку, говорит своей секретарше:

– Какое же все-таки счастье, что у нас такой умный руководитель. Знаете, что он мне сейчас сказал? – «Ну что ж, давайте попробуем. Думаю, общими усилиями – Вашими и моими – мы сумеем его уговорить».

Заметьте: не я прикажу, не я помогу, и не просто совместными усилиями, а «Вашими и моими». Это как раз из того, что подчеркивалось многими: умение Сталина уговорить, упросить и почти всегда облечь желаемое в оригинальную форму, иногда грубую, жесткую, порой угрожающую, но всегда почти эффектную для надлежащего воздействия на человека.

По словам Молотова умный Черчилль предложил однажды установить авиабазу для охраны Мурманска, мотивируя тем, что нам трудно. Сталин ему в ответ: «Да, нам трудно, так давайте вы эти свои войска отправьте на фронт, а мы уж сами будем охранять нашу базу».

Или другой раз, по вопросу послевоенных границ с Польшей.

– Граница должна пройти так, – сказал Сталин и провел линию на карте, обойдя Львов.

– Но Львов никогда не был русским городом! – возразил Черчилль.

– А Варшава была, – спокойно ответил Сталин.

Главный маршал авиации А. Голованов на обеде Сталина с Черчиллем переживал, как бы этот известный выпивоха не споил Сталина. Когда Черчилля на руках вынесли из-за стола, Сталин подошел к Голованову и спросил: «Что ты на меня так смотрел? Не бойся, России я не пропью, а он у меня завтра будет вертеться, как карась на сковородке!».

Из речи английского премьера Черчилля в палате общин по случаю 80-летия со дня рождения Сталина, приведенной в Британской энциклопедии.

 «Большим счастьем было для России, что в годы тяжелейших испытаний страну возглавлял гений и непоколебимый полководец Сталин. Он был выдающейся личностью, импонирующей нашему изменчивому и жестокому времени того периода, в котором проходила вся его жизнь.

Сталин производил на нас сильнейшее впечатление. Он был необычайно сложной личностью. Человеком исключительной энергии и несгибаемой силы воли, резким, жестоким, беспощадным в беседе, которому даже я, воспитанный в Британском парламенте, не мог ничего противопоставить. Обладал большим чувством юмора и сарказма, глубокой, лишенной всякой паники, логически осмысленной мудростью, способностью точно воспринимать мысли, находить в трудные моменты пути выхода из безвыходного положения, быть одинаково сдержанным и не поддающимся никаким иллюзиям, как в критические моменты, так и в моменты торжества.

 Все было настолько велико в Сталине, что он казался неповторимым среди руководителей всех времен и народов, не имевшим равных в мире диктатором. Он принял Россию с сохой и оставил ее с атомным вооружением, создал  и подчинил себе огромную империю. История, народ таких людей не забывают».

Может это чисто черчиллевская, ради косвенного возвышения своей собственной личности, – сверхпревосходная степень данного повествования. Но все равно, – впечатляющая в устах бывшего главного врага, да к тому же спустя много лет после  смерти Сталина, т. е.  в обстановке, когда не было уже никаких на то побудительных причин. 

Эттли. «Он напоминал мне тиранов Ренессанса – никаких принципов, любые методы, но без цветастых слов – всегда «да» или «нет», хотя полагаться можно было только на «нет».

Сталин к изумлению тех, кто знал его безапелляционную манеру вести Политбюро или заседания военной ставки, – очень естественно адаптировался к обстановке острой полемики на международной конференции. В компании двух таких прожженных политиков, как Черчилль и Рузвельт, Сталин произвел впечатление своим знанием дела, восхитительной памятью, полемическим искусством и быстротой переключения с «грубости» на обаяние. Ялта для Сталина была апогеем личной карьеры, но эмоции исторического момента и будущая политика существовали в его мозгу совершенно отдельно».

Две последние характеристики  подтверждаются сборником документов по тегеранской, ялтинской и потсдамской конференциям, в котором приведены подробные записи выступлений глав делегаций. Сталин в полемическом соревновании действительно выглядел на две головы выше своих оппонентов Рузвельта и Черчилля, а затем Трумэна и Эттли. Естественно, они не могли не отдать должное уму, изобретательности, хватке и настойчивости своего соперника. 

В. Прибытков, будучи помощником Черненко, был привлечен после смерти Микояна к работе по разбору его архива, и написал о том в книге «Аппарат». Книге пустой, с неверно расставленными акцентами, но с многими фактами из жизни двора.

«О гениальности Бухарина слышать приходилось не раз, а вот читать что-нибудь из его работ не довелось по причине их тогдашней запрещенности. А тут уткнулся в ворох пожелтевших от времени газет. Беру одну со статьей Бухарина, читаю – чувствую разочарование… Поверхностные суждения, не слишком глубокий анализ, скоропалительные выводы. Беру следующую – что-то об антирелигиозной пропаганде… Сплошная литературщина! Больше читать Бухарина не стал. Журналист он, видимо, был не плохой, а политик аховый. В общем, я разочаровался.

Но появились другие находки – куда интереснее! Никому не известные письма Сталина Микояну. Приведу одно из них. Оно того стоит не только из-за уникального содержания, но и по другой причине – абсолютной грамотности письма, где уж точно не было никакой редакторской правки, а запятые стояли на своих местах!».

Оставим «уникальность» письма и наличие в нем всех запятых Прибыткову, а вот содержание, как этого, так и других помещенных им фотокопий писем Сталина, действительно говорит о неординарности их автора, его прагматичности и хозяйственной хватке. Особо в сравнении с пустыми писаниями Бухарина.

Джилас. «Комната была небольшая, несколько продолговатая и лишенная какого бы богатства и украшений. Но простотой все превосходил хозяин. Это был вовсе не тот величественный Сталин. Ни секунды он не был без движения. Поигрывал своей трубкой, или обводил синим карандашом слова с главными вопросами обсуждения, то и дело из стороны в сторону поводил головой и беспрестанно ерзал на стуле...  У него было чувство юмора грубого, самоуверенного, но без утонченности и глубины. Реакция была быстрой и безапелляционной, что не означало, что он не дослушивал говорящего до конца, но было очевидно, что он не любитель длинных объяснений».

Соломон (Исецкий). «Известно, что Сталин лично в денежном отношении честный человек. Сталин, мало интересовавшийся этим делом (работой Рабоче-крестьянской инспекции) всецело ушел в военное дело. Он все время находился при Троцком, не бог весть каком храбром «фельдмаршале», которого он, человек храбрый и мужественный, в сущности, и заменял, и толкал, предоставляя ему все лавры и позы главнокомандующего. Не зная лично Сталина и имея о нем представление лишь по отзывам людей, заслуживающих доверия, как о человеке лично честном и не корыстолюбивым, я не имел основания бояться, что он способен будет покрывать Гуковского, что он впоследствии и доказал. Как к государственному деятелю отношусь к нему вполне отрицательно. По рассказам его близких товарищей, между прочим, и хорошо знавшего его Красина (близкого друга Соломона), Сталин – человек, лично и элементарно вполне честный, крайне ограниченный, что видно по его деятельности,  но глубоко, до идиотизма преданный идеям революции». Вынужден тут опять добавить от себя, что это последнее насчет «ограниченности и преданности» совсем не вытекает из того, что о нем было выше Соломоном написано.

Михалков. «Когда меня спрашивают: с кем из великих людей вам было интереснее всего? Я говорю – со Сталиным. Он был во всём мощный человек. У него мощный ум. Пусть жестокий человек, но не избирательно. Он был жестоким к самому себе, к детям своим, к своим друзьям. Время было такое. Сила Сталина была как бы внутренняя сила. Великая всё же личность – Сталин. Так думали и многие великие конструкторы, полководцы, ученые. Конечно, злой гений. Еще из великих политиков ХХ века я бы назвал Де Голля и Черчилля. Хотя Черчилль нас не любил, но он уважал нас. Уважал Сталина. Черчилль великий человек».

Академик Литвинов. «Сталин знал всех конструкторов и считал это своей прямой обязанностью».