Наш М. А. Булгаков

Жизнь Михаила Булгакова не была лёгкой. Не раз оказывался он в отчаянном положении, переживая крах забрезживших надежд на признание и успех. Человек, принесший русской литературе в XX веке всемирную славу, свой жизненный путь окончил скромным либреттистом-консультантом Большого театра. В тот момент, в марте 1940 года, из тринадцати булгаковских пьес и инсценировок в Художественном театре шло всего две: «Дни Турбинных» и «Мёртвые души», а главному произведению Булгакова – роману «Мастер и Маргарита» ещё более четверти века предстояло ждать встречи с читателями. Известный широкой публике при жизни лишь как автор нашумевших «Дней Турбинных», писатель становился все более легендарным по мере того, как с театральных афиш и со страниц литературных изданий исчезало его имя. Лишь в 60-е годы, когда было наконец опубликовано большинство булгаковских произведений, стал постепенно проявляться подлинный рисунок писательской биографии. Сын профессора Киевской духовной академии, земской врач – выпускник Киевского университета – свою практику начал в госпиталях первой мировой войны, где на всю жизнь получил мощный заряд пацифизма. Потом – земская больница в селе Никольском Смоленской губернии, позднее – городская больница в Вязьме, где и заставил Булгакова Октябрьской переворот  1917 года. Дальше – перипетии гражданской войны, возвращение в родной Киев, четырнадцать раз переходивший из рук в руки, последовательная мобилизация едва ли не во все враждовавшие  на Украине армии. В одном из первых своих фельетонов, появившемся в ноябре 1919 года в занятом деникинцами войсками Грозном, Михаил Булгаков за год до эвакуации Крыма и конца белого движения на юге России на редкость точно описал будущую трагедию страны. Эти строки будто сегодня написаны: «Нужно будет платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бедностью жизни. Платить и в переносном и в буквальном смысле слова. Платить за безумие мартовских дней, за безумие дней октябрьских, за самостийных изменников, за развращение рабочих, за Брест, за безумное пользование станками для печатания денег… за всё! И мы заплатим. И только тогда, когда будет уже очень поздно, мы вновь начнём кой-что созидать, чтобы стать полноправными, чтобы нас впустили опять в версальские залы. Кто увидит эти светлые дни? Мы? О, нет! Наши дети, быть может, а быть может, и внуки, ибо размах истории широк и десятилетия она так же легко «читает», как и отдельные годы. И мы, представители неудачливого поколения, умирая ещё в чине жалких банкротов, вынуждены будем сказать нашим детям: - Платите, платите честно и вечно помните социальную революцию!» Революцию Булгаков, как и очень многие его соотечественники, не мог не принять как весьма грозную данность, с которой теперь волей-неволей придётся сосуществовать. И дневнику, который вел в середине 20-х годов, писатель дал характерное заглавие: «Под пятой». И в этом трагическом сочетании нравственного неприятия революции и необходимости так или иначе приспосабливаться к жизни при созданном ею режиме заключается, быть может, одно из важнейших противоречий булгаковского творчества. Н, как писатель, Булгаков именно революции обязан своим рождением. Не случайно он ясно осознавал необходимость найти адекватное художественное воплощение сотворённой революцией эпохи. В своём первом, очень личном романе «Белая гвардия» Булгаков во многом следовал принципам «Войны и мира», как бы перенеся толстовских героев в эпоху, когда рушится привычный уклад жизни. Уже не война с иноземной армией, а братоубийственная гражданская война пылала в России и на Украине. Беспощадный крестьянский бунт, тот, что запечатлели Пушкин в «История пугачевщины» и Сенкевич в «Огнём и мечом», оказывается в центре первого булгаковского романа, хотя действие сравнительно редко выходит за стены уютного турбинского дома. Писатель по рождению, воспитанию и помыслам принадлежал к русской интеллигенции, которую прямо называл в 1930 году в письме правительству лучшим слоем страны. Но он вовсе не идеализировал её и не отвергал правды народа, правды тех миллионов нищих мужиков, придавленных кулаками и помещиками, испоротых офицерскими шомполами. Герои «Белой гвардии» - люди рефлексирующие, мятущиеся, ищущие дела, одержимые человечностью. Но оказываются они в стране обречённых на поражение и вынуждены в основном лишь спасать собственную жизнь от бессмысленной гибели. Есть здесь и подлинные герои – полковник Най-Турс, по позднейшему булгаковскому определению, - «образ отдалённый, отвлечённый. Идеал русского офицерства». Он без колебания жертвует жизнью, спасая роту юнкеров. В написанной по мотивам «Белой гвардии» (и сделавшей имя Булгакова знаменитым) пьесе «Дни Турбинных» многие черты Най-Турса унаследовал полковник Алексей Турбин, значительно отличающийся от одноименного персонажа романа. Именно в «Днях Турбинных» и позднее в «Беге» образы старшего Турбина и Хлудова показывают нам людей незаурядных, мужественных, по-своему честных, но отдавших себя на службу обреченному делу. Здесь в интересах исторического обобщения краски сгущены, и белое движение представлено наиболее видным, сильными своими участниками, что ещё более оттеняет его безнадёжность. Но вопрос, поставленный в романе Еленой, - кто ответит за кровь? – так и остаётся здесь без ответа. Преимущество большевиков. Как показал Булгаков и в «Белой гвардии», и в «Днях Турбинных», и в «Беге», заключалось в том, что в какой-то момент они смогли совладать с народной стихией и даже поставить её на службу своим целям. И это ощущение остаётся от булгаковских произведений. Несмотря на то, что сами большевики появляются на сцене редко, да и то как эпизоотические персонажи (вроде будёновца Баева в «Беге»). Что ж, здесь Булгаков не пытался прямо изображать тех, кого лично не знал и далеко не во всём понимал. Знакомому американскому дипломату Чарльзу Боолену в середине 30-х годов он признавался, что никогда не будет изображать коммунистов в своих пьесах, поскольку их образы для него лишены необходимой глубины и объёмной конкретности и вырождаются в простые фигуры на плоскости. По этой причине Булгаков категорически отказывался от создания «революционных» пьес или романов. Лишь в самом конце жизни он отступил от этого принципа, сделав героем своей последней пьесы «Батум» Сталина, но потерпел творческую неудачу. В произведениях же 20-х годов, посвященных гражданской войне, как отмечал сам Булгаков на диспуте, посвященном «Любови Яровой» и «Дням Турбинных», большевики присутствуют главным образом как фон, во многом определяя ход исторического действия. Вспомним доктора Бакалейникова из рассказа «В ночь на третье число». Потрясённый насилиями, творимыми петлюровцами, он восклицает: «Я монархист по своим убеждениям. Но в данный момент тут требуются большевики», а в финале бессильно выкрикивает, вспоминая свою неспособность предотвратить свершившееся на его глазах убийство: «Бандиты… Но я… я… интеллигентская мразь!» И после окончания гражданской войны Булгаков мучительно размышлял, является ли большевизм необходимой и неизбежной фазой исторического развития России.

В первой половине 20-х годов литературная деятельность Булгакова оказалась довольно тесно связана со сменовеховством и и издававшейся сменовеховцами в берлине газетой «Накануне», где публиковались лучшие булгаковские фельетоны. Возникшее среди части белой эмиграции сменовеховское движение, воодушевлённое сделанной введением нэпа уступкой частной инициативе, стремилось развивать сотрудничество с советской властью с целью её постепенного «облагораживания» и трансформации в желательном направлении – к частной собственности и правовому государству со всеобщей грамотностью, цивилизованностью и развитой культурой. Булгаков гораздо более скептически оценивал возможность изменения установившегося после революции режима. Его дневник сохранил немало крайне резких отзывов о сменовеховцах с их прекраснодушными мечтаниями или циничной беспринципностью. Характерно, что в созданной в конце 1921 года повести «Роковые яйца» писатель даёт весьма ироническую картину будто бы наступившего в недалёком будущем – в 1928 году  - всеобщего благоденствия как результата конечного торжества новой экономической политики. Не случайно эта благополучная жизнь рушится под нашествием гиганских чудовищ. Булгаков предчувствовал скорый конец нэпа. И действительно, 1929-й, «год великого перелома» переломил хребет и этой недолговечной политике. Но в булгаковских фельетонах и рассказах сохранились портреты нэпманов и приказчиков, мелких торговцев и прогуливающих в частных ресторанах казённые деньги совслужащих. Скоро они отошли в небытие, сгинув в лагерях или сумев вновь раствориться в людской массе, затерявшись на обширных пространствах страны. И сегодня мы воспринимаем весь этот эфемерный слой во многом через призму булгаковского взгляда, писательские зарисовки обрели силу и убедительность документа.

Рождённые из быта 20-х годов московские сатирические повести открыли ещё одну грань писательского таланта Булгакова. Острый и, как он с грустью подчеркнул в 1930 году в большом письме правительству, единственный сатирик советской эпохи, уцелевший на поле российской словесности, Булгаков, подобно Вольтеру и многим другим писателям французского Просвещения, тяготел к гротеску, философскому и социальному обобщению. В этом письме правительству он говорил о себе как о мистическом писателе, имея в виду «чёрные и мистические краски…» в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное – изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина». Как легко убедиться, мистическое у Булгакова – не часть религиозного мировоззрения, а своеобразный литературный прием, используемый как в сатирических, так и в философских целях.

Здесь же Булгаков назвал борьбу с цензурой, «какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала», своим писательским долгом и смело объявил себя горячим сторонником свободы печати, утверждая, что «если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода». Под свободой печати Булгаков понимал как возможность литератору беспрепятственно обнародовать все им созданное, так и творческую свободу писателя, право на свободную игру воображения, бескрайний полёт фантазии. Такая творческая свобода у истинного таланта способна сохраниться даже в условиях самой суровой политической цензуры и крайне жесткой нормативной эстетики. Сама судьба Булгакова наглядно подтверждает это. После 1927 года практически ни одна его прозаическая вещь не появилась в советской печати. Однако творческой свободой Булгаков обладал беспредельной, полёт фантазии в бессмертном романе «Мастер и Маргарита» далеко обогнал современные литературные искания, чрезвычайно обогатил сам романный жанр XX века.

Булгакову не раз приходилось обращаться к Сталину и другим видным деятелям государства с письмами-прошениями, чтобы хоть как-то устроить свою судьбу. Как известно, самое знаменитое из них от 28 марта 1930 года имело определённый положительный эффект. После него была санкционирована работа писателя в качестве режиссёра-ассистента в Художественном театре, а через полтора года по правительственному звонку были возобновлены на сцене снятые ранее цензурой «Дни Турбинных» В бытовом плане дела Булгакова до некоторой степени устроились. Но мучительное осознание невозможности выйти к широкому читателю и зрителю и зависимость от властей предержащих остались до конца жизни.

Негладко протекали и отношения Булгакова с Художественным театром. Автор «Дней Турбинных» и «Бега» любил театр самой преданной любовью, обладал прекрасным чувством сцены, немалыми режиссерскими и даже актерскими способностями. Однако у руководителей Художественного тетра Станиславского и Немировича-Данченко, создавших новую эпоху в русском и мировом театральном искусстве, был свой взгляд на постановку ряда булгаковских пьес, в частности, «Мольера» и инсценировки «Мёртвых душ», взгляд. Отличный от авторского. А ведь Булгаков не просто писал текст пьесы, он ещё в процессе ее создания имел вполне определённые взгляды на то, как она должна быть поставлена. В иных обстоятельствах он, наверное. Мог бы стать и режиссером-постановщиком, и тогда, быть может, пришлось бы говорить о театре Михаила Булгакова. Но в конкретной действительности взгляды Булгакова и отцов-основателей Художественного театра на постановку его собственных пьес не совпадали. Это приводило к конфликтам, где уступать приходилось Булгакову  как подчинённой стороне. В конце 1936 года, убедившись в неспособности театра защитить его интересы в связи со снятием «Мольера», драматург оставил должность режиссера-ассистента и перешёл в Большой театр либреттистом-консультантом. Своим непростым взаимоотношением с Художественным театром Булгаков посвятил так и не завершенный «Театральный роман», где наряду с едкой сатирой на театральные нравы мы найдём немало страниц. Окрашенных добрым юмором и глубоким лиризмом.

Делом всей жизни, подлинным литературным подвигом стал для Булгакова роман «Мастер и Маргарита». Над ним писатель работал почти двенадцать лет (последние полгода – уже будучи смертельно больным). Здесь нашли завершение его художественные искания, оформилась философская концепция. Булгаковский роман прочитывается как в контексте достижений русской и мировой литературы, так и в контексте построений представителей немецкой классической философии и русской религиозной философии конца XIX – начала XX века. Современники Булгакова и он сам в собственном дневнике оставили нам ряд свидетельств. Которые позволяют предположить, что в разные периоды жизни автор «Мастера и Маргариты» колебался между верой в Бога и неверием. Созданная им легенда о Понтии Пилате и Иешуа Га-Ноцри далека от христианских канонов. Но вне зависимости от того, как следует решать вопрос о религиозности Булгакова (видно, он во многом навсегда останется открытым), при чтении «Мастера и Маргариты» возникают явственные ассоциации не только с упомянутыми в тексте Кантом с его категорическим императивом и нравственным доказательством бытия Бога, но также с идеями Владимира Соловьёва и Никоая Бердяева, Сергея Булгакова и Павла Флоренского. Образ Маргариты как символ вечной любви, одновременно и человеческой, телесной и внеземной, духовной. Напоминает нам мысль Владимира Соловьёва о любви как первооснове бытия ( здесь же – любовь к Софье, премудрости Божьей). Даже пребывание в потустороннем мире не изменило сущности любви героини, не ведёт к её снижению сложная трехмирная структура «Мастера и Маргариты», где потустороннему вечно неизменному миру «князя тьмы» Воланда и погрязшему в конъюнктуре современному московскому миру противостоит высокий и древний мир ершалаимский мир Божественного предания, заставляет вспомнить учения «о троичности» Сергея Булгакова и Павла Флоренского, а ощущаемая мнимость, иррациональность московского мира Берлиоза и Латунского, Стравинского и Босого созвучны идеям Бердяева и Флоренского о тесном взаимодействии действительного и мнимого миров и о революционной стихии как торжестве мнимого и иррациональого в человеческой природе. В «Мастере и Маргарите» богатейший материал мировой литературы творчески используется Булгаковым. Тот же Воланд, при очевидном генетическом родстве с гетевским Мефистофелем, - это дьявол новый, рожденный литературой XX века, мудрый, но холодный, добрый, но безжалостный, справедливый, но лишенный рефлексии одновременно. А булгаковский Пилат, при всех многочисленных литературных  и исторических параллелях этого образа – это во многом развитие линии кающегося грешника Хлудова из «Бега». Обоих лишь последнее преступление, последнее убийство лишает сна и покоя и в конце концов понуждает к раскаянию. До конца дней своих не терял писатель надежды на то, что искупится пролитая кровь и примирятся люди, восстановится порушенное человеческое единство.

Михаил Булгаков, по его собственному признанию. Приложил «великие усилия», чтобы «стать бесстрастно над красными и белыми». Писатель остался верен заветам великой русской литературы: всегда искать ту главную правду, которая объединит все сословия и все народы. Для писателя превыше национальных различий была истина, одна для всех. И это тоже один из булгаковских заветов нам сегодня. Михаил Булгаков навечно стал спутником человечества в исканиях правды и добра.