Вечно Живой Мольер

Первый спектакль театра «Комеди Франсэз» — большое событие для москвичей, для любителей театра и для театральных деятелей.

Я не выступаю как критик. Для обоснованного критического разбора надо смотреть спектакль не один раз. Поэтому в моих суждениях сегодня отражены только первые мысли, мое восхищение, которым я и хочу поделиться с читателями, со своими московскими и французскими коллегами... Вот он наступил, этот замечательный для актеров и для зрителей торжественный момент: притихший зрительный зал, вспыхнувшая рампа, беззвучно раздвигается занавес...

И затем произошло как раз то, чего все так ждали: мы увидели французский классический театр таким, каким представляли его себе, наверно, еще в детстве, перелистывая классические издания мольеровских комедий, рассматривая иллюстрации к ним.

Скромно и точно убранная сцена. Это и правда и театральная условность: комната-павильон с небольшой, лишь условно оправданной перспективой стен и паркета, со скупой меблировкой; мольеровские персонажи в нарядных и в то же время необычайно скромных, исторически точных костюмах.

Начался спектакль, и первое, что мы заметили, — это почти полное отсутствие того, что мы называем мизансценой. Что это? Конечно, это театр, хотя нет в нем того реалистического правдоподобия, которого мы добиваемся на наших сценах. Скорее всего, это великолепное чтение мольеровских стихов, сопровождаемое движением и жестами. Это своеобразная игра, именно игра, в которой актер сохраняет свою индивидуальность, поражает нас блестящим мастерством речи, изяществом и выразительностью жеста, сдержанной скупостью, которая так гармонирует со скупостью и изяществом живописного и графического оформления, традиционного для мольеровского спектакля. Все основано на хорошем, тонком вкусен превосходном артистическом расчете, где актер, в сущности, остается самим собой. Впечатление такое, что главной задачей актера является точнейшее донесение мольеровского текста. Мы встретились с актером-интерпретатором, который не хочет дать больше того, что дал автор, хочет быть прежде всего идеальным его представителем.

Часто в великолепной артистической игре, которую мы видим на наших сценах, актер как бы вытесняет автора. Он создает живое лицо, пользуясь авторским текстом, оживляя его изнутри, обогащая, вскрывая скрытое за текстом. Так исполнял свои роли Станиславский, в частности и роли мольеровского репертуара. В этом же ключе был решен им и мольеровский «Тартюф» на сцене МХАТ. Так сыграл Оргона Топорков. А вот перед нами Оргон Луи Сенье. Это очень точное, блестящее актерское мастерство, великолепная техника. Оргоп — Сенье добродушен, наивен, непосредствен, доверчив, добр... В нем есть правда искусства. Но это другой путь.

Замечательны в этом спектакле и актрисы, и прежде всего — Берт Бови, отличная исполнительница роли г-жи Пернель, старушки с розовыми, подкрашенными щечками и трясущейся головкой, с острыми и колкими жестами, упрямой и капризной. И рядом с ней — величественная, сильная, смелая Дорина в исполнении Беатрис Бротти, полная задора и обаяния, настоящая хозяйка дома и хозяйка сцены. Очень мила, женственна и комедийна, лирична и трогательна Марианна — Мишлин Будэ. Великолепна в своей элегантности, женственности и благородном изяществе Эльмира — Анни Дюко.

Исполнитель Тартюфа Жан Ионель несомненно — и это закономерно — наиболее интересная фигура спектакля. Но это не совсем тот Тартюф, которого представляешь себе, читая мольеровские ремарки. Это не самодовольный, пышущий здоровьем плут, над которым издевается Дорииа. Это — немолодой, мрачноватый, несколько сухощавый человек с глуховатым голосом. Но сущность роли раскрыта предельно точно — в сдержанных, проверенных и рассчитанных актерских интонациях, с безукоризненным произношением.

Жан Мейер, Андрэ Фалькон, Луи Эймоы, Анри Роллан, Жан-Луи Жемма в мольеровских образах — каждый по-своему — умны, изящны, темпераментны, выразительны. Стремительность темпа, искрометность диалогов характерны для всех исполнителей спектакля. И конечно, можно поучиться их умению держаться па сцене, носить костюм, их великолепной артистической свободе и прежде всего — их благоговейному отношению к слову, к тексту, к стиху, к свободе и выразительности их жеста. Я уже не говорю атом, как чудесно звучит со сцены французский язык, один из красивейших языков мира, такой певучий, рокочущий, полный огромного богатства музыкальных интонаций. Актеры бережно хранят и доносят до нас тончайшие мольеровские интонации, если говорить об интонациях, заложенных в самой структуре авторского текста. И, пожалуй, — ничего больше. Но это «ничего больше» — огромно. Это — сам Мольер. Эта точность и сдержанность, по-видимому, и есть фантазии об искусстве Мольера, та традиция, которая, охраняемая от искажений и вольностей, передается из поколения в поколение, от одного исполнителя к другому в Театре французской комедии.

Мы присутствовали на спектакле национальном, французском, разыгранном с недосягаемым для какой-либо другой страны постижением Мольера. И пусть это искусство как бы покрыто дымкой времени, и иным может показаться несколько старомодным, оно обладает волшебной силой живого воздействия — мы в этом убедились. Бережность, с которой французские артисты сохранили мольеровскио традиции, с которой они сумели принести нам неумирающий талант Мольера — драматурга и актера, отражающего талант и душу французского народа, поистине достойна уважения и восхищения.

На спектакле мы могли еще и еще раз убедиться, как близко и доходчиво честное, народное, ясное, мудрое искусство Мольера, с какой силой, с каким убедительным и уничтожающим сарказмом разоблачает оно не только Тартюфа, показанного на сцене, но и тартюфов в различных обстоятельствах и обличьях, встречающихся еще и сегодня в жизни. И эта жизненность творческой философии поэта, вероятно, особенно ярко обнажается в актерском исполнении мастеров «Комеди Франсэз». Отказом от излишнего бытовизма спектакль поднимается до басенного обобщения. Тартюф остается в памяти не только как образ угрюмого лицемера, гнусного ханжи и обманщика, он закрепляется в нашем сознании как типическое явление, как огромное обобщение, как символ. Л этого и хотел Мольер. Этого хотим и мы от искусства. Вот в чем поучительный для нас смысл спектакля «Тартюф».

У меня ость старая книга. Она называется «Dictionnaire du Theatre» («история искусств»). В 1918 году, в день празднования пятилетия так называемой Мансуровской студии, мы, ученики-студийцы, подарили ее Вахтангову. Теперь книга находится у меня, я храню ее как память о моем учителе, который первый дал мне почувствовать, что такое искусство Франции. В его рассказах нам, своим ученикам, Франция предстала такой же, как та, которую сегодня я узнал в спектакле «Комеди Франсэз».

Вот почему я вспомнил о том, что написано в старом театральном словаре о театре «Комеди Франсэз», «который, как с точки зрения показываемых публике произведений, так и с точки зрения их исполнения является неоспоримой гордостью великого парода, который, несмотря на все испытания и несчастья, неизменно оставался и остается в авангарде современной цивилизации... «Комеди Франсэз» — единственна, как единствен Мольер...».

Знаменательные слова! В спектакле, показанном нам «Комеди Франсэз», мы ощутили душу французского театрального искусства, огромную, прекрасную душу французского народа, а в приветствиях, которыми обменялись французский национальный театр и московский зрительный зал, мы почувствовали реальность заложенного в искусстве единения и взаимного уважения.

И сегодня хочется обратить слова самого дружеского приветствия к представителям славного французского искусства, к представителям народа, родившего Мольера, парода гордого и независимого, всегда передового в борьбе за подлинную духовную культуру, за содружество народов, за мир, за правду и дружбу на земле.